будеткогданапишется

- Чем ты был занят? – как можно более буднично спрашивает Лиам, разливая чай в чашки; в его доме редко водилось что-то, кроме еды, которую можно было разогреть в микроволновке и огромного количества чая и кофе, и потому ему особо нравился культ еды Дейла: то, как он выбирал продукты и блюда, то как он их подавал и сервировал стол, все это вызывало у него искреннее восхищение. – Мне жаль, что мне нечего тебе предложить, кроме этого, и я не уверен, что ты будешь рад засохшему печенью или лазанье из микроволновки, и мне кажется, что тебе бы не очень хотелось заказывать еду на дом, но если ты хочешь есть, я что-нибудь придумаю, - Лиам тараторит, как и всегда, когда он волновался, и сейчас его волнение было более чем оправдано, но Дейл мягко улыбается, поднимая руку.
- Все в порядке, Лиам, - он говорит это так уверенно, что Лиам, и вправду, успокаивается. – Я совершенно не голоден, и, возможно, мне бы стоило озаботиться и принести тебе еды, учитывая, что завален работой из нас исключительно ты, - на этих словах Лиам садится напротив Дейла, дуя в кружку с чаем. Он был невероятно взволнован, впуская скульптора в свой дом, и то, как на безымянном пальце правой руке блестело кольцо, что подарил ему Дейл, заставляло его одновременно нервничать и смотреть на мастера совершенно другим взглядом. – Я путешествовал, если быть честным, чтобы найти вдохновение для новых работ, - он говорит это, отпивая чая, и Лиам кивает, складывая одну ногу на стул, а вторую устраивая на первой. – Если ты желаешь, я могу тебе показать несколько, - Лиам кивает еще усерднее, пытаясь одновременно не подавиться чаем. Пока Дейл уходит в прихожую, видимо, чтобы забрать свои эскизы с какого-то из столиков, что там стоят, Лиам размышляет на тему того, что это уже давно перестало быть просто встречами для статьи, и подарок Дейла – очередное тому доказательство. Ему страшно захотелось подойти к ближайшему зеркалу и рассмотреть то, что в нем увидел Дейл, когда решил, что Лиам достоин его общества, что-то такое, что привлекло его, потому что сам он в упор не мог этого в себе заметить. Конечно, он был неплох и видом, и профессией, и умом, но Лиам никогда и мечтать не смел, чтобы мужчина вроде Дейла Вернена обратил на него внимание и обращался с ним так обходительно и вежливо, как это делал мастер. В мыслях об этом проходит какое-то время, и скульптор возвращается на кухню, подходя к Лиаму и выкладывая бумаги на стол – они снова в критической близости, и у Лиама перехватывает дыхание. – Смотри, - тихо говорит мастер, и Лиам, отпивая еще чая и отставляя кружку, внимательно оглядывает бумаги. На всех изображен мужчина, и, вглядываясь в его лицо, он, внезапно, видит себя – его нос, улыбка с чуть кривым прикусом, даже маленькая точка в левой носогубной складке, его родинка, и, улыбаясь, Лиам запускает левую руку в волосы.
- Мне следует воспринимать как комплимент то, что эта скульптура похожа на меня? – он спрашивает это с улыбкой, поворачивая голову к скульптору, и тот хмурится, вглядываясь в собственные штрихи. – Это была шутка, Дейл, но, тем не менее, мне очень нравится, - добавляет он, глядя на то, как скульптор скользит взглядом по бумаге. – Ты гениален, и я не могу перестать восхищаться этим, - добавляет он чуть тише, снова уставляясь на бумаги. Дейл опускается слишком низко, почти касаясь его плеча, и, чувствуя себя несколько неуютно, Лиам вздрагивает, отодвигаясь; совершенно не потому, что ему не хотелось физического контакта с Дейлом, скорее наоборот, и, понимая, что ему будет сложно себя контролировать, он интуитивно пытается сделать так, чтобы ему самому было комфортнее. Мастер, посмотрев на эскизы еще какое-то время, хмыкает и собирает их в стопку, что оставляет на столе, и, усаживаясь напротив Лиама, отпивает чая.
Они беседуют какое-то время на отвлеченные темы, и Вернен рассказывает об Италии – Лиам слушает с упоением, но, через какое-то время понимая, что ему действительно нужно работать, он вынужден прервать эту беседу. Он оставляет Дейла осматривать его квартиру, в которой, впрочем, не было ничего примечательного, он усаживается обратно за компьютер, чтобы просмотреть несколько макетов на выпуск, что будет через месяц. Дейл ходит недолго, что логично, ведь квартира Лиама по сравнению с его особняком не крохотная, но маленькая, хотя, сравнивая ее с размерами стандартных квартир, она казалась Лиаму огромной.
- Что-нибудь приглянулось? – спрашивает Лиам, не отрываясь от экрана и отпивая еще кофе. Он сидит, сложив ноги в позе лотоса и, понимая, что Дейл заходит в комнату, ощущает нужду прерваться. Потянувшись за пепельницей и пачкой сигарет, он быстро закуривает, упираясь локтем в стол. Скульптор выглядит заинтересованным, и, забирая кресло, что стоит рядом с его кроватью, садится рядом с Лиамом, с усмешкой наблюдая за тем, как тот выпускает дым.
- Мне понравилось решительно все, - говорит мастер, чуть откидываясь на спинке стула. Лиам затягивается, выпуская дым вверх, и, скидывая пепел, вопросительно смотрит на скульптора. - Впрочем, чем расписывать все мелочи, которые тебя характеризуют, я лучше поинтересуюсь, есть ли на твоем компьютере макет выпуска обо мне, - произносит Дейл, и Лиам смеется, кивая.
- Конечно, - отвечает он, кидая быстрый взгляд на экран. - Но ты же все равно его увидишь, или тебе очень хочется непосредственно принять участие? Судя по тому, сколько комментариев ты оставил в моих записях, тебе нравится все контролировать, - Лиам говорит это лукаво, чуть опуская голову и улыбаясь, и Дейл поднимает руки.
- Поймал с поличным, - он улыбается, и Лиам смеется от того, насколько по-хорошему смешным и, можно сказать, озорным, Дейл иногда становится рядом с ним, и, хотелось бы приписать это в свои заслуги, что, пожалуй, он и делает. Тишина чуть затягивается, и, вздыхая, Лиам поворачивается к экрану.
- Я покажу один разворот, - решительно говорит он, и то, как глаза Вернена загораются в этот момент, заставляет его улыбнуться шире; самовлюбленность мастера нравилась ему так же сильно, как и все остальное в нем. Лиам открывает обещанный разворот - на нем одна из тех фотографий, что он сделал в студии и темно-коричневый текст с золотистым заголовком. Дейл тут сосредоточен, натягивает перчатку на руку, и Лиам невероятно нравится этот кадр, как, впрочем, и любой другой, на котором есть мастер. - Этот я оформлял самостоятельно, - добавляет он, и, наблюдая за тем, как внимательно скульптор смотрит в экран, он затягивается еще раз, выпуская дым в компьютер; тот сталкивается с поверхностью, и, обволакивая ее, поднимается вверх.
- У тебя отличный вкус, - голос Дейла хриплый, глубокий, и Лиам словно расплывается в этой интонации так же сильно, как и от любого другого комплимента, который делал ему мастер. - Точно не покажешь еще? - спрашивает он, и Лиам качает головой, быть может, и покажет, но позже, когда это будет уже готово. - Мне нравится то, как ты верен своим словам, - от этого Лиам смеется, закидывая голову, и, хотелось бы ему списать это на случайность, но все же выпускает дым в обнаженную шею Дейла прямо перед собой.
То, что Дейл попал в его квартиру было вполне логичным – в конце концов, в его доме Лиам осмотрел уже каждый уголок, и, в конце концов, в отношениях всегда происходит так, что люди открываются друг другу по очереди, постепенно. Вздрагивая от того, что он назвал то, что происходит между ними с Дейлом «отношениями», он хочет отделаться от этого ощущения, но то, как он себя чувствует рядом с ним, вызывало желание называть это именно так. Дейл Вернен с каждой встречей с ним казался все менее недосягаемым, и Лиаму нравилось это все больше; в его планы совершенно не входило находить с ним настолько близкий и интимный контакт, но это был чертовски рад тому, что все складывалось именно так.
Лиам открывает свои записи впервые за все это время: разлука с Дейлом выбила из него все желание смотреть в них, и, листая, он обнаруживает пометки на полях. Ему бы хотелось возмутиться от того, что Дейл в принципе полез в его записи, но, смотря на них, он чувствует лишь какое-то благоговение – почерк мастера был таким же идеальным и изящным, как и его творения. Вот тут он исправил одно слово на действительно более подходящее, а вот тут перечеркнул целый абзац, подписав, что он не вписывается в общую концепцию статьи, и, чуть пораздумав, Лиам решил, что он согласен.
«Дейл смотрит на меня с мягкой снисходительностью, впрочем, я его не виню – он один из тех гениев своего времени, который останется в истории, а я достоин лишь того, чтобы писать о нем» - перечитывая это предложение, Лиам видит маленькую заметку на полях. «Снисходительность? Это очень вряд ли, Лиам» - от этого Лиам улыбается себе под нос, и, натыкаясь взглядом на кольцо, что красовалось на его пальце, бережно проводит по нему пальцами свободной руки.
После того вечера разговоров было еще больше – фото того, как Дейл выходит из его подъезда напечатали почти во всех журналах, косвенно связанных с искусством, во многих, специализирующихся на сплетнях, и Лиаму было тяжело находиться в редакции первые несколько дней. Начиная очередную планерку, Лиам глубоко вдыхает – ему бы следовало уже дать какой-то комментарий, но единственное, что он может сказать, звучит достаточно грубо. Оглядывая журналистов, собравшихся на это мероприятие, он кидает взгляд в собственные записи, снова натыкаясь взглядом на кольцо, и сейчас он, похоже, решился.
- Всем здравствуйте и первое, что я хочу сказать – мое общение с Дейлом Верненом не имеет никакого к вам отношения, и если я увижу, что обсуждение этого будет мешать вашей работе в этой редакции, я отстраню вас на какое-то время. Это мое личное дело и моя личная жизнь, и если вы внезапно увидите его в редакции, не стоит подлетать с идиотскими вопросами. Все уяснили? – он снова обводит взглядом своих подчиненных, и ему все же не нравилось быть грубым, но то, что Дейл появился в его жизни так внезапно, выбивало его из колеи, и ему совершенно не хотелось, чтобы его подчиненные сбивались так же, как и он. – Итак, поехали дальше, - спокойно говорит Лиам, переходя к теме собрания, и, когда он с него выходит, он понимает, что, наверное, это все же было правильным решением. Проходя в свой кабинет, он слышит лишь обсуждение тех заданий, что он дал, и это успокаивает его.
Дейл Вернен так быстро пробрался во все сферы его жизни, заполнив их полностью собой, что Лиаму даже становилось страшно от того, как он умудрился сделать это с такой легкостью и изяществом.

Lara Fabian – Papa, can you hear me?

меня больше не существует. остались только воспаленные глаза, искусанные губы, прожженные легкие и исколотые вены. сегодня ночью то, что я называла своей жизнью, издало последний всхлип, отдало заключительный стук сердечной мышцы и истратило дыхание.

сегодня ночью скончался мой отец.

а вы когда-нибудь теряли своих родителей? засыпали ли дубовые гробы алыми лепестками и заключали в их последнее пристанище, где стены, пол и потолок - сырая земля, кишащая паразитами?

отныне у меня нет ни матери, ни отца. мама ушла от нас почти десять лет назад: уехала, возжелав сменить объятья мужа, смех родных детей и уютные потрескивания дров в камине на вульгарное поведение новых друзей, привлекательные огни ночных баров и атмосферу из табачного дыма и стойкого запаха пролитого алкоголя. мама, мы действительно заслужили такое предательство?.. я мысленно ее похоронила. оборвала контакты, срезала ее фигуру на всех семейных фотографиях, попросту постаралась стереть о ней жалкие воспоминания. так я выражала свою злость - тихо, категорично, уверенно. в нашей жизни теперь нет ни единого упоминания об этой женщине. она осталась обманчивым оазисом в душной пустыне, шуткой разума, галлюцинацией в темноте.

по крайней мере, так я думала до некоторых событий. за день до своей кончины, отец в наркотическом бреду протягивал в темноту исхудалые руки, которые даже руками назвать было крайне сложно. остались только хрупкие кости, туго обтянутые кожей, на которых замечательно просвечивались бледно-синие линии вен. его ладони тряслись особенно сильно, а пальцы перебирали и шевелили воздух, будто в этой тяжелой пустоте присутствует кто-то еще. я наблюдала это, стоя у спаленного окна. не решалась приблизиться, но старалась вглядеться вглубь комнаты и заметить сущность, манящую моего дорогого родителя. тщетно. мне оставалось только еще крепче вцепиться в подоконник и прикусить нижнюю губу - попытка сдержать очередную вспышку истерики. позже до меня донеслось еле различимое «мэри», сорвавшееся с уст отца. я упала на колени перед кроватью, ловя гаснущий огонь в отцовских глазах. его губы сложились в кривой улыбке, затем приоткрылись, чтобы дать легким возможность с шипением заглотить порцию воздуха. а через секунду-другую папа повторил имя моей матери еще раз: - мэри... мэри... она здесь.

да, она осталась галлюцинацией в темноте, нарисованной сознанием отца, уходящего в мир иной. нет, папа, приди в себя, этой предательницы здесь нет и быть не может. она не достойна находиться около тебя, ни в коем случае. но ты никогда этого не понимал. похоже, даже когда твое сердце будет "выстрадывать" тридцать ударов в минуту, ты все равно продолжишь отчаянно замаливать грехи мэри.

сегодня ночью тело моего отца потеряло 21 грамм. душа взвилась над съеденным болезнью телом, дружелюбно отворила дверь яростному хаосу и повисла в углу комнаты - заняла самый удобный угол обзора. так она наблюдала за начавшимся безумием. я сдавила руками плечи и шею авеля и дала волю чувствам. сделала то, чего предпочитала всегда остерегаться - обнажила собственную душу. сквозь слезы все же выговорила простую, горькую и отравляющую истину: - мы теперь сироты.

я мертва: теоретически, практически, фактически. но во мне все еще бунтует маленькая заплаканная девочка, которая никогда не ожидала почувствовать острое лезвие ножа предательства, пронзившее и без того кровоточащее сердце насквозь. теперь же разбитая и потерянная делайла нокс с новыми силами выбивает мои ребра, желая открыть рекам соленых слез путь. я унимаю ее новой порцией морфия - дрожащей рукой попадаю в вену со второго раза. дурман схватывает все человеческое, что во мне осталось, прямиком за горло и душит добрые несколько часов, пока действие лекарства не перестает сходить на нет. лицо прежней делайлы нокс внутри меня будто бы застывает и начинает отдавать мертвенно-бледным цветом, в то время как я неосторожным взмахом руки разбиваю вазу, подаренную моим отцом моей же матери. я хранила ее только потому, что отец в свое время потратил последние деньги, чтобы угодить мэри и сделать ей такой изысканный подарок. но под морфием ты не различаешь, что ты собираешься разбить - вазу, пепельницу или полную бутылку вина. для меня все выглядит одинаково безобразно, нелепо и раздражающе.

авель поддерживает меня за талию и напористо что-то шепчет мне на ухо. в его словах я различаю только свое имя и воспринимаю это как знак того, что пора приходить в себя. люди заходят в наш дом и занимают места рядом с гробом, где покоится непосредственный хозяин этих стен. а на втором этаже брат унимает сестру, трясет ее, бьет по лицу и умывает холодной водой. - дели, приди в себя!

___

наш больной спектакль подходит к концу, потерпите, осталось совсем немного.
моя мука официально погребена под толщей земли. вы же не верите, что время лечит? лечит только смерть. ее жилистые руки и рваные когти исцеляют все, от пораженных органов до избитой и искривленной жестокими реалиями души. папа, теперь ты слышишь симфонию моей печали. ее начало напористо - черные порывы духовых сплетаются с неуправляемым треском ударных, а где-то за стеной хаотичного звука плачет скрипка, без малейшей поддержки своих собратьев. в этом тонком стоне проявляется мое лицо.

скромный обед после церемонии и есть завершающая сцена, когда должен быть подведен итог, вынесена мораль и расставлены все точки над i. но в нашей постановке нет последнего слова. есть лишь последняя вспышка, неправильно сделанный расчет. и это все ева.

ева - моя младшая сестра. кажется, позавчера я укладывала ее спать, заботливо укрывая теплым одеялом. вчера она сказала мне, что слишком молода, чтобы жить такой поганой жизнью. а сегодня она возвратилась с новой репликой, заставляя меня морально пасть на колени и просить о пощаде.

я стою в углу - всегда предпочитала оставаться в тени - когда она приходит на прощальный пир, устроенный самой смертью. ева убегала от никчемного существования, а прибыла прямиком на похороны того, чего сторонилась все это время. - пойдем со мной. - я, не выказывая никаких сторонних эмоций, хватаю ее за руку, и будто холод от моей ладони сливается с ее внутренней зимой. расскажи мне, ева, ты тоже страдала, как и я? ты тоже каждый божий день ставила отцу капельницы, колола лекарства, говорила ему, насколько громадна твоя любовь и, не получая никакого ответа, только лишь взгляд мутных глаз, наклоняла голову и зарывалась носом в простынь, лишь бы отец не увидел твоих слез?.. да или нет?

я убеждаюсь, что мы отошли от дома на достаточное расстояние, чтобы только гости на слышали моего крика. авель бежит за нами, поспешно захлопывая дверь. даже если он говорит что-то вслед, для меня это не имеет никакого значения.

- какого черта ты тут делаешь? - я вышвыриваю ее безжизненные пальцы из своих, испытывая отвращение от состоявшегося прикосновения. - соскучилась? слишком поздно! - чувствую бьющую в виски ненависть. - слишком поздно, ева. твой отец теперь навеки будет гнить в земле. - слова грубы, как наждачная бумага и летят они так же уверенно, как молнии из рук громовержца. - ты знала, что это рано или поздно случится. и бежала от этого. кто тебя надоумил безалаберно ворваться в нашу жизнь? это насмешка над нашим горем?

даже железная леди может дать слабину. и мое поражение заключается в предательской слезе, скатывающейся по моей щеке. в ней можно прочесть многое: «ева, прочь отсюда, сквозь тернии в свой параллельный мир» или «я вовсе не хотела срываться, пойми меня, сестра...», а может «я ненавижу тебя всем сердцем, прости меня»?
но в ней скрывается то, что позже срывается с моих губ само:
- ева, что ты наделала.

наверное, об этом не стоит много говорить вслух. наверное, об этом и думать не стоит, так как подобными мыслями ты только катализируешь гниение внутри себя. но люди садисты по своей натуре, поэтому каждый желает выяснить каждую подробность, каждую мельчайшую деталь твоего горя. они ковыряют твои раны, вновь и вновь открывая кровотечение, корча гримасы ужаса и сострадания, но на самом деле упиваясь своим садизмом. людям нравится смотреть, как страдают другие. подобное пристрастие прикрывается моральными устоями, лживыми словами, отрицаниями, в конце концов, но на деле это такой странный способ морального удовлетворения: если у него все настолько плохо, значит, у меня еще есть шанс. а ты гниешь, гниешь, гниешь под их жадными взглядами.
лили андервуд никогда не была той, за кем крепится дурная слава. лили андервуд всегда была примером для подражания и гордостью своей мамы, несвоевременно ставшей вдовой. лили андервуд еще в двенадцать лет распланировала свою жизнь до мельчайших подробностей, составив чуть ли не ежегодный план действий. школа, законченная с отличием. филологический факультет, желание посвятить свою жизнь вопросу голубых занавесок, благозвучному звучанию амфибрахиев и необъятному потоку средств художественной выразительности. тому самому, что так хорошо доносит до нас мысль автора об этом самом чужом горе, позволяя тоже ненадолго стать страдальцем, только по ту сторону страницы. лили андервуд мечтала к двадцати трем годам выйти замуж, к двадцати пяти уже воспитывать двоих детей. два месяца назад ей исполнилось двадцать четыре. два месяца назад ее тело стало предметом обсуждения всех сплетников города. два месяца назад лили андервуд изнасиловали.
в тот вечер она буквально приползла домой - с изорванным голубым платьем в цветочек, с гематомами на юном лице, с синяками на белой коже. первые две недели было жалко, что ее оставили в живых, потом немного поутихло. старший брат в яростном отчаянии поднял на уши, наверное, все полицейские отделения города. шериф, качая головой, бормотал, что «да-да, невероятное зверство, в нашем-то тихом городке. да-да, конечно, я знаю вашу сестру, ведь дочка одноклассника моего. да-да, будьте уверены, сделаем все, что можно». да-да, да-да. и расследование и впрямь длилось недолго, ведь в маленьком городке сложно что-то утаить. два пьяных студента, попавшая не в то время в не то место лили. быстрое опознание, уголовное дело. все содействие, которое от нее требовалось, она оказала. а теперь оставьте ее, пожалуйста, в покое.
но да, в маленьком городке сложно что-то утаить. конечно, нашлись те, кто говорил, что она сама виновата - спровоцировала. была неподобающе одета. вызывающе себя вела. но лили просто спешила домой, а теперь за спиной каждый раз начинался поток из сожалений, сплетен, предположений и догадок. брат пару раз срывался, но подобный механизм нельзя было остановить лишь криком. «погудят и успокоятся» - вердикт соседей, знакомых, кто там еще приходил навестить бедную лили. в этих словах правда, со временем весь ажиотаж утихнет, для них все вернется на круги своя, но что делать ей? как ей теперь оставаться собой? сможет ли когда-нибудь она сама вернуться к нормальной жизни? сможет ли когда-нибудь забыть?
и, раз за разом глядя на свое отражение в зеркале, она сама находила ответ на последний вопрос. синяки и ссадины со временем уйдут, но в ее глазах они останутся навсегда. словно рубцы на статуе, эти увечья навеки отпечатались на ее теле. лили сожгла свое синее платье в цветочек, но едкий запах горящей ткани не оставляет ее ни на секунду. отпечатки пятерни на бедре. багрово-лиловое пятно на шее. время - очень сомнительный лекарь, и методы у него странные. боль, может, и притупляется, но не исчезает. никогда не исчезает. господи, за что?
господи. мама говорит, что нужно молиться. мама говорит, что бог все слышит, мама говорит, что нужно искать спасение в боге. и лили ищет, правда ищет. старается изо всех сил, читает молитвы на ночь, пытаясь не задохнуться от отвращения к себе, к своему телу. слишком много вопросов, на которые ни брат, ни мать не могут дать ответа. когда она спрашивает их, вновь разрыдавшись в истерике, они лишь горестно молчат, стараясь успокоить. почему именно она? за что, чем она провинилась перед господом богом? мама говорит, что ненавидеть себя - это грех. мама говорит, что бог не посылает нам испытаний, которые мы не смогли бы вынести. мама говорит, что бог всех нас любит. что он всех нас спасет. и лили всегда и всей душой верила, всегда общалась с ним в трудные моменты. и тогда вера помогала. когда отец умер, она просила его дать ей сил пережить эту утрату. дать ей сил быть стойкой, быть опорой для родных. тогда она смогла, она справилась. почему так тяжело теперь?
католические своды словно гремят над головой; слишком монументальный собор для такого небольшого города, и кажется, что стены не выдержат груза, обрушатся и погребут лили под собой. сравняют ее с землей. но ничего такого не происходит. она сидит на церковной скамейке, ее руки соединены в молитве. справа бесшумно шевелит губами бабушка-соседка, которая угощала лили конфетами, когда та была еще совсем малышкой. она плакала, она действительно плакала, узнав, что произошло. она привела лили сюда. она сказала, что действительно хочет помочь. она обещала лили, что та найдет здесь все ответы.
после службы она ласково гладит лили по плечу, говоря, что рассказывала о ее ситуации отцу эфраиму. он должен помочь ей вновь обрести бога, должен помирить их. - он замечательный, ты скоро сама в этом убедишься. и не смотри на его возраст, когда я впервые его увидела, то и меня сомнения одолели. но он воистину божий дар для всего нашего прихода. лили молчит и хмурится, а у отца эфраима мягкий взгляд и располагающая улыбка. лили в голову приходит мысль о том, что отец эфраим находится точно на своем месте, и это подсознательно внушает ей доверие. буквы сами складываются в слова, разносясь эхом по церкви:
- я запуталась. прошу вас, помогите.

Наверное сегодня был тот самый редкий случай, когда я мог назвать Алекса братом, не стесняясь ничего. Хотя, я его никогда не стеснялся, просто никогда не выпадала случая признать его братом. Он язвил, как мог, пытаясь показать мне свою силу, свой характер, будто так он доказывал, что мы из одного теста сделаны. А я смотрел на него и улыбался, мне нравилось, когда он так вел себя, пытался укусить того, кто больше и сильнее. Безрассудство чистой воды, но, думается мне, что в эту минуту нас именно оно и сближает. Безрассудство такое сладкое, даже приторно сладкое. Я пытаюсь говорить, вызывая все более интересную реакцию, следя за его лицом и за эмоциями, пытаясь читать его, как открытую книгу.
Говоря об отце, он наивно полагает, что заденет меня. Он привык, что наша семья делилась на две команды, а потому я, оставшись без своего партнера по этим нешуточным семейным баталиям, должен был сдаться. Но правда заключалась абсолютно в другом. Команды было не две, а три. Я был сам по себе, будто кот. Был без роду и без племени даже будучи находясь с семьей. До какого-то момента жизни меня сие положение дел очень удручало, сейчас же я привык к своему одиночеству, к участи безумца и просто к тому, что я это я. Я привык к себе. И в этом была моя сила. Семья преподала мне славный урок, а потому уколоть меня очень сложно. Моя ахиллесова пята - мой сын. Иными способами на меня воздействовать крайне сложно. И если подобным тоном мой милый братец надеяться принизить меня, поставить на место или в очередной раз напомнить мне о моей холодности и безнравственности, то он попросту бьется о скалы. Бесполезно. Читай по слогам, братец. Бе-спо-лез-но.
-Да уж, старик умер не вовремя, я бы предпочел, чтобы он умер, когда я был в Америке, чтобы отделаться простым переводом денег, - я улыбаюсь шире и смотрю на брата. Чего ты ожидал, малыш Алекс? Что я буду плакать по отцу? Я помню его разочарование, брат, я помню, как он не желал меня видеть. Не желал настолько, что вместо того, чтобы заниматься мной, он в течение семи лет пытался с матерью родить тебя. Ты был надеждой, но быстро перестал ей быть, когда с особым удовольствием читал с мамой книжки и любил плюшевых зверей. Это был мой первый триумф, но на долго ли? С каждым годом, брат, ставка росла. Умного сына было недостаточно, за год он изнашивался. Нужен был новый. И я становился им. Раз за раз, словно змей, я менял свою шкуру в угоду отцу. И ты думаешь, что я его любил? Каждый раз ломая себя и создавая нового человека, я ждал этого дня, когда ты, скорчив гримасу, наклонишься к его серому лбу и сделаешь вид, что примерный мальчик. Когда я, улыбнувшись во весь рот, но отвернувшись ото всех, наклонился к серому лбу. Да, он гордился мной, чего не скажешь о тебе, брат, но нужна ли мне такая гордость? Какой ценой? Да и не знает он всей правды, чтобы вот так говорить на последнем издыхании. Никто не знает. Кроме боссов. Но... они ведь не знают, что я безумец, верно? Они думают, что я все делаю так, потому что так надо. Я потрошу девиц, потому что они провинились. О, нет, вины их нет. Просто глупышки, которые ведутся на милое личико и толстый кошелек. Я инквизитор, брат. Я ищу идеальную и уничтожаю мусор, который никому не пригодиться. И ты думаешь, что я буду плакать? Ты думаешь, что ты меня как-то расстроишь? Нет, брат, ты забавишь меня. Мне нравится эта игра, которая длиться вот уже 24 года. Или сколько тебе? Прости, 25 лет. Поиграем еще? Мы ведь так редко играли в детстве.
Да, я продолжаю игру. Я не скрываю интерес, потому что мне интересно, что же скажет Алекс. Каким ударом попытается меня убить. Я думал, что надавали на больное, но малыш Алекс ловко выкрутился, строя из себя зазвездившегося мальчика, который не думает о семье, но который думает о пиаре и деньгах. Ох, как это банально, брат. Все, кто чуют славу, говорят ровно то, что и ты сказал. Мне стало смешно.
-Я так понимаю, что пиар ходом будет и стайка детей, которую ты когда-нибудь непременно извергнешь из чрева твоей псевдожены, - смеюсь я, щуря глаза. Подобными изречениями, он делает из себя идиота, поскольку говорит все это мне, человеку, для которого семья свята, и который умудрился уничтожить то, во что верил, - а вообще, будет очень здорово, если тот человек, которого ты выберешь себе в супруги, сможет физически нарожать маленьких Алексов с бриолиновыми чубами, - а вот сейчас я делаю намек совершенно не на женщин. Могу ли я с полной уверенностью заявить о предпочтениях моего братца? Едва ли, я лишь сужу по тому, что вижу. И хотя Алекс не какая-нибудь жеманница, что вздергивает пальчик, когда отпивает из кружки чай, но все же порой мне он виделся совершенно не мужественным. Наверное, лишь тяжелый, характерный, бархатный голос выдавал в нем мужика. Мне снова стало смешно, поскольку я представил обложку какой-нибудь бульварной газетенке, где Алекс удивленно таращит глаза и грациозно прикрывает ротик, пока где-то на заднем плане к его хозяйству пристроился безликий персонаж.
Как только подобная картинка появилась у меня в голове, вместе с ней появилась и мысль, что мне на сегодня хватит алкоголя. И хотя я чувствовал себя прекрасно, а видел все вокруг себя четко и красочно, то я просто проигнорировал сигнал тревоги. Я не хотел сегодня контроля над собой. Если я запутаюсь в своих мыслях и перережу глотку Алексу, думаю, ничего страшного не будет. Одной трагедией больше, одной меньше.
Я продолжаю двигаться дальше и прошу песню.
-Ты ищешь подвох? Неужели я такой плохой? Я ведь твой брат, почему ж ты ждешь от меня плохого? - я стараюсь говорить максимально невинным голосом, но в нем чувствует много фальши. Меня бояться стоит, поскольку порой я шальная пуля. А на щеках у малыша Алекса появился румянец, что означало его смущение. Я наконец-то смотрю ему прямо в глаза, когда все это время пробегал их вскользь. Не люблю прямой контакт, но сейчас он был нужен. Чтобы вывести Алекса из равновесия, чтобы выдернуть его из зоны комфорта. Сможешь ли ты теперь петь, брат? Такой хваленный и знаменитый, такой талантливый. Давай проверим, можно ли пропить талант, когда пьешь со своим братом-злодеем.
Алекс забрел в кладовую и начал искать там старинную гитару, которую подарила ему мать в далеком прошлом. И хотя гитару просил я, получил он. Санта определенно путал нас, раз большинство моих заказов оказалось именно у Алекса. Он возвращается и садиться слишком рядом, что теперь дискомфорт чувствую я. Мне казалось, что к Алексу я не прикасался всю жизнь, и приближался последний раз пару часов назад, поскольку мы рядом стояли у гроба. Сейчас не было причин сближаться, но Алекс сделал это, и мне начало казаться, что нарочно. Я бы услышал звук гитары даже если бы Алекс сидел на другом конце дивана. Но все это остается в моей голове, я нервно улыбаюсь и солютирую пустым бокалом, выпиваю подтаявший лед. Брат настраивает гитару, тонкими пальцами перебирает струны и пытается подобрать песню для меня. Возможно, сегодня он даже напишет новую песню. Песню о том, как он ненавидит брата. И я очень огорчусь, если она не попадет в первые строчки чарта.
Алекс начинает петь, а я наслаждаться. Сердце колотиться, поскольку мне нравится то, что происходит. Хотя если посмотреть на меня, то я хмурюсь и делаю вид заинтересованного слушателя. Песня явно не про меня, и посвящена определенно не мне. Отодвигая все прошлые недомолвки, я могу сказать, что Алекс действительно талантливый парень и, пожалуй, слава его заслуженная. Да, он талантливый настолько, что заставляет меня тянуться к компьютеру и набирать в поисковую строку Алекс Грейсон. Кстати, однажды я убил его фанатку. Он не знает, но я познакомился с ней на концерте моего брата. Забавно, правда? Но логика моя была проста. Алекс нравился моей Мэйбл, она всегда его поощряла, и будь миллионершей, непременно бы стала его покровителем и спонсором. А поскольку она была простой женщиной, женой старшего брата, то она просто уважала и любила Алекса. Делала то, чего я никогда не мог. По этой простой логике я и стал искать счастье на концерте брата, но не нашел. Очередной мусор. Визжала, когда услышала мою фамилию. Не поверила, что мы братья. Думала, что я тезка. Я ударил ее,и она упала.. и я всадил ей нож прям в лицо. Кстати, мне нравится убивать ножом, так более эстетично, чувствуется характер и сила, поскольку для удара холодным оружием нужна сила и опыт. И этим я могу похвастаться только сам себе, ведь это пойму только я.
Алекс поет слишком эстетично. Чувствуется, что он сам получает наслаждение от того, что делает. И это здорово. Я никогда подобного не чувствовал, когда подчищал финансовые истории тех ублюдков, что сидят надо мной. И вот сейчас я ощущаю какую-то радость, как будто я нашел любимого исполнителя. И это счастье, которое появилось в моем бренном теле, заставляет меня злиться и ненавидеть Алекса еще больше. Он заставляет меня сходить с ума, я сжимаю бокал. Сильнее, еще сильнее. Так сильно, что напрягается вся рука. От запястья до плеча проступают вены, но их не видно под хлопком рубашки. Мои пальцы побелели, а на лбу выступил пот. Я ненавижу тебя, Алекс Грейсон. Ты чересчур хорош, чтобы тебя любили, Алекс! Алекс замолчал, но я продолжал сжимать бокал и смотреть на него. В какой-то момент стакан просто лопается и я ощущаю, как стекло впивается в мою руку. Я резко разжимаю ладонь и ощущаю жар собственной крови. Морщусь.
-Считай, что мне понравилось, - рычу я, не в силах сказать что-то приятное брату. Свободной рукой я зажимаю запястье, чтобы придавить артерии и приостановить кровь. Но я не могу просто взять и признаться, что мне нравится. Не могу, Алекс, прости, - обидно только за тех бедолаг, что каждый день торчат в лондонском метро. Кстати, слыхал и получше песни. Почему же они не получают миллионы, а? Брат? - я улыбаюсь и поворачиваюсь к брату, стоя перед ним и зажимая окровавленную ладонь. А потом я просто опустил руку. Мне не хотелось ничего делать, я смотрел на брата испытывающим взглядом.
-Знаешь, когда отец умирал, он сказал, чтобы я позаботился о тебе, поскольку певец - профессия баб и наркоманов, - я вру, отец перед смертью сказал, чтобы я заботился о матери и брате, но это уже другая история, - как думаешь, стоит ли мне начать заботиться о тебе? - я смеюсь, а потом наклоняюсь к журнальному столу, где стояла пачка салфеток. Вытянув одну, я ушел на кухню, чтобы вытащить из руки стекла. Я надеялся, что брат пойдет за мной. Мне хотелось этой сладкой и чертовски приятной ссоры с ним.

Аквариум – Город золотой (саксофон). ♫

Безликая тишина, лишь звуки попутного ветра переливаются в ушах. Виски стучат, сжимаются так сильно, что голова словно вот-вот лопнет. Ноги сами несут куда-то, знают маршрут, преодолевают каждую кочку, впадину и размытую грязевую лужицу. Несут туда, где некогда прежде не было горестей и лишений. Где не было истерических всхлипов, слёз. Несут в местечко, забытое людьми. Разве что парочку местных мальчишек проложили туда тропку, чтобы тайком потянуть папироски. Райский сад, который Ева давным-давно, в светлую пору детства открыла для себя. Будучи маленькой девочкой, самостоятельно создала для себя сказку, в которую, словно под действием волшебной палочки, возвращалась снова и снова. Этот мир был гораздо милее того, что царил в доме семейства Риддл. Здесь можно было быть настоящей, можно было быть собой. Ведь никто и никогда тебя здесь не отыщет, не поднимет голос и не оскорбит. Никто не перевернёт воду, в которой смачивалась кисточка акварели. Никто не выбросит карандашей, не порвёт рисунков и даже не запретит заниматься любимым делом. Дикие яблони спрячут ото всех невзгод, защитят от нападок отца и ехидных усмешек сестры. Сад примет тебя всегда, даже сейчас, спустя годы, когда ты и вовсе предал память о нём. Когда твоя нога не ступала сюда уже несколько лет. Он простит, поймёт, не взирая на то, что ты давно не приходила в гости, предала детскую мечту, позабыла о том, что действительно было дорого. Повзрослела. Но теперь возвращаешься в свой истиный дом, где тебе всегда рады. Выслушают, поймут, примут, несмотря на природное безмолвие, которое куда краше самых искренних человеческих речей. Деревья подскажут ответы на самые сокровенные вопросы, поддержат, дадут совет, помогут разобраться в себе, тихо прошелестя листьями.
Тяжело в одночасье потерять всё, но крупица надежды в душе сохраняется, если ты знаешь, что есть на свете есть ещё уголок, куда ты можешь податься, и где тебя не отвергнут. И вот ноги, облачённые в тугозашнурованные ботинки, приближаются к финишной черте, рассекая сырую некошеную луговую траву. Внезапно фигура замирает на месте, тело начинает наполнять паника, блондинка хаотично начинает тереть глаза, но даже это не помогает ей приближающуюся бурю истерики. Всё, что она видит правда, это не кошмарный сон и не галлюцинация. Глаза меркнут, словно теряют цвет, а зрачок расширяется – сада больше нет, она пришла на пепелище. Дальше дороги нет, всё, что осталось от сказки – это огромный зелёный ковер, ведущий в неё. Двери в чудо захлопнулись прямо перед носом. Она бежала за надеждой, но теперь её просто не осталось. Сегодняшний день можно смело охарактеризовать одним словом – крах. Всё, что было так важно погибло за какие-то жалкие двадцать четыре часа, а то и того меньше. Почва выходит из-под ног, а голова начинает кружиться, ноги теряют устойчивость, становятся ватными, начинают подкашиваться. Через несколько секунд, девушка чувствует спиной влажную мягкость травы, глаза её наполняются слезами. Атмосфера вокруг полностью передаёт внутреннюю погоду. Небо наглухо затянуто, холодный ветер, пронизывающий до самых костей. И такая картина вот уже несколько дней. Природа внимает Риддл, пропуская через себя всё то, что она испытывает сейчас, лежа навзничь, вглядываясь в пасмурное августовское небо. Туча, как судьба Евангелины, вороной кобылицею пролетает над головой, облака взрываются молниями, вспышки которых режут глаза. Пророкотал гром, на землю с лютой скоростью обрушился ливень. Вот так вот сразу, без какого-либо предупреждения. Женская фигура лежала неподвижно, солёные капли смешались с дождевыми, глаза утратили способность моргать, несмотря на водяные преграды. Ноги в ботинках прямо торчали кверху, руки были сложены вдоль тела. Лицо, от природы имеющее светлый оттенок, стало и вовсе похожим на белоснежную простыню, отдающую едва-уловимой, пугающей синевой, какая бывает только у мертвецов. Но Риддл была жива, тому подтверждением то, что грудная клетка равномерно вздымалась. А кожа приобрела такой оттенок, вероятно, от холода, ведь вся одежда теперь вымокла до последней нитки. По телу равномерно распределялся озноб, которого светловолосая не замечала, ведь внутри всё горело, как при пожаре, охватившем, без её ведома, любимый яблоневый сад. То была не та истерика, что бросает людей в агонии, заставляя кричать, надрывая голосовые связки. Не та, что обильно смачивает лицо солёной влагой. А та, что заставляет тихо плакать, пуская скупые слёзы, и медленно сходить с ума. Это точка, когда не хочется разрезать воплями тишину. Возникает единственное желание – раствориться вместе с дождём, чтобы поутру вернуться невесомой росой, которая потом высохнет на траве с приходом солнца. Это точка, именуемая отчаянием.
«Отец... папа! Зачем ты так со мной? Неужели в тебе нет и крупицы любви ко мне? Я ничего не понимаю, вероятно слишком глупа для этого. Семья. Неужели эти пять букв для тебя ничего не значат? Я была полной дурой, связавшись с Кайлом. Знаю. А вернее, из-за того, что вся эта канитель была изначально основана на единственном желание – насолить Марте. И, пускай, всё это переросло во что-то большее, но почему же я не разглядела в нём того, что он просто, как и я, преследовал свои цели. И ему, очевидно, было всё ровно, с какой из сестёр вязаться. А тут я! Я заслужила подобной участи, всё в этой жизни возвращается бумерангом. Но почему ты, папа, отвернулся от меня? Я ведь тоже твоя дочь! Мы должны помогать друг другу, верно? А ты гонишь меня прочь, в неизвестность... мне плевать, что ты хочешь оставить без наследства, но почему я должна уйти? Я хочу быть рядом, ощущать поддержку и заботу. Это же твой внук, мой ребёнок! В эти самые минуты, когда я просто не понимаю, как мне жить дальше! Мне всего восемнадцать, папа, я ещё ничего не знаю, понимаешь?» - мысли окутали маленькую головку туманом из вопросов. Абсолютно не давая думать трезво, врезаясь в разум терновым венком, сплетённым изнутри. Тем временем дождь не прекращал безжалостно размывать землю, которая теперь будто начала поглощать в себя Евангелину, окутанную дымкой собственных бед, свалившихся на голову.
«Нет, так нельзя, я должна бороться! Вставай, Ева! Не думай только о себе! Ты в ответе не только за себя, поднимайся!» - внезапно просыпаются силы, глаза вновь наливаются красками, руки упираются в землю, делая попытку приподняться, но земля словно держит, не желая отпускать.
«Давай же! Ты сможешь! Поднимайся! Развалилась тут! Возьми себя в руки. У тебя будет ещё много трудностей, которые нужно преодолеть, а ты поникла, вставай! Ты должна доказать отцу, что ты чего-то стоишь и без него, что ты умница, что вы с малышом будете самыми счастливыми, а если ты будешь дальше так лежать, то дело «с мёртвой точки» не сдвинется!» - наконец, Ева находит стимул, и, собрав всю волю в кулак, силится, поднимается на ноги. Вся в грязи, но нашедшая в себе мужества идти дальше. А, может, магия погибшего место дала ей эти самые силы, дала надежду? Кто знает. Ноги устало поднимаются, но идут, преодолевая тяжёлую преграду в виде вымокшей травы, ливень не прекращается, ветер по-прежнему воет в ушах, теперь уже вызывая озноб, заставляющий обхватить себя руками так, словно пытаясь согреться. Но она идёт, медленно, но упорно, не останавливаясь.
И тут падает на колени. Боль разрезает всё её существо, пронизывающая, глухая боль, словно ножом в живот. Ева взвыла словно раненый зверь, подстреленный охотником, сжимая зубы, чтобы хоть как-то терпеть. Но это чувство оказывается сильнее, заставляя пасть на бок из своего ещё более-менее стойкого положения. Невыносимая агония разрывает всё тело, заставляя биться в конвульсиях.

Запомните: дружба важнее денег. Запомнили? Потому что только один человек во всём грёбанном мире подходит под это выражение в случае с Филом Торнтоном. И, как бы это ни было странно или подозрительно, или вообще ни в какие ворота, простите, не лезет, так быть не должно, это против всех стереотипов и правил, но этим человеком был средний на данный момент из Фицроев, один из двух главных рыночных конкурентов индустрии Торнтонов и один из членов семьи-основателей. Это всё чудесно, конечно, практически Ромео и Джульетта, если бы те были друзьями, а не возлюбленными, но не до крайности же доходить! И под "крайностью" Филипп имеет в виду просьбу товарища Фицроя устроить к себе на лето его пездюка — то есть, простите, сыночку-корзиночку — в свою фирму и показать, как надо работать руками и зарабатывать деньги. А уж кто-кто, так Торнтоны отлично с этой задачей справляются и работают больше остальных, как бы конкуренты не пытались доказывать обратное. Но коровы, допустим, всё равно дают молоко по расписанию, а вот из дерева каждый час изготавливается что-то полезное, да и на месте этого, между прочем, компания Тортонов производит какие-либо государственные заказы, вроде парков, торговых центров всё тех же Фицроев, на секундочку, или же школы и всё прочее. Незримая рука Тортонов, нависшая над всем городом, ничуть не является преувеличением — они и правда имеют весь город, влияя на многие сферы жизни и деятельности. Потому что, как бы экологи не возмущались и другие конкуренты, но семейство "лесорубов" держало в ежовых рукавицах всё, а после кончины отца, всё это свалилось на плечо одного лишь Филиппа, которому впору бы отпуск взять по-хорошему, и отдохнуть где-нибудь на Сейшелах, но он вместо этого, почему-то продожает въёбывать из последних сил и получать новые седины на голове. Такой вот он, Филипп Торнтон, бесчувственное животное, без сожаления вырубающее лес вдвое больше всех своих предшественников. Отвратительный человек в целом, да, ничегошеньки не делает и дорогие "Dunhill" курит, да элитные костюмы носит. Люди всегда были неблагодарными существами, и он к этому как-то привык.
Жизнь и не такое дерьмо подкидывала, так что, если разобраться, в просьбе той не было ничего из ряда вон выходящего или трудного. Всего лишь просьба Фицроя устроить его сына на временную работу в качестве профилактики и мужской закалки, показать все прелести настоящей работы и откуда же, всё-таки, деньги берутся — явно же не с потолка. И Филипп долго хохотал за кружкой пива, думая, что этот мальчик наверняка не держал в своей руке что-то тяжелее своего... Но, впрочем, мысль он эту не озвучил, а пошутил более тривиально, с чем согласился горе-папаша и хороший друг по совместительству, и Филипп согласился, подумав, что погонять парнишку по лесопилкам и научить мужской работе было бы неплохо. Как раз потренировался бы на нём, пока родные сыновья ещё недостаточно взрослые для этого, но только пока что-то как-то не получалось. Филипп вообще личность очень переменчивая.
В компании итак дел невпроворот, сплошные контракты, планы и долги, только и успевай раздавать да укладываться в сроки; а тут ещё и подработка нянькой, что Филиппу по началу совершенно не нравится. Этот мальчик, Робин, конечно, был способным и быстро всё схватывал, хотя Фил прекрасно понимал, что в свои шестнадцать ему хотелось бы на тачках крутых по городу гонять с девчонками, а не просиживать дорогие штаны в офисе не самого весёлого человека, разгребая бумаги и бегая хвостиком за боссом, который на него даже не обращал внимания. Что было, в общем-то, неправдой, потому как внимание он обращал — по крайней мере знал, что кто-то ходит рядом и периодически разговаривает с ним, строя голубые глазки, бог весть по каким причинам — но времени всё выкроить не мог. У Филиппа Торнтона просто не было времени, банально некогда было заняться мальчиком и объяснить ему что и как, поэтому, в лучшем отцовском духе, он скидывал "воспитание" своего кадра на специальных людей, кто и должен заниматься обучением, пока сам занимался финансами и документацией или же переговорами. Филипп постоянно обещал себе, что поговорит с Робином и обязательно объяснит что и как — и сделать это собирался на лесопилке — но до тех пор он на самом деле был чертовски занят, даже во время обеденного перерыва, и всё никак не мог выделить и пары минут. На самом деле Филипп считал, что в шестнадцать лет парень должен быть самостоятельным и не раскисать, потому как сам в шестнадцать уже давно зубрил учебники по экономике и часто присутствовал с отцом на его работе, и только на выходных позволял себе расслабиться и оторваться в весёлой компании. Классное было время, но сейчас его Филипп, к собственной грусти, не помнит.
У него четверо детей, одному из которых всего четыре годика, и Филиппу ни разу не кажется странным то, что он действует по той же схеме и с родными детьми — всё пытается выкроить время, но получается, мягко говоря, хреново. Хотя если и находит время, в основном, выходные или праздники, то дети ещё долго не забывают, как было весело и интересно с их отцом, с которым вообще заскучать трудно, если он решает организовывать какого-либо рода мероприятия. Для двоих ли, для восьмерых — не столь важно. Филу нравится общество, и общество разное, а потому он не против хоть каждые выходные организовывать крупные праздники или звать гостей. Последнее, кстати, бывает достаточно часто, компанию Филипп любит и не преминет возможностью встретиться с друзьями. Но он оставляет эти мысли вынашиваться до отпуска, которого нет уже вот как несколько лет, с момента рождения, может, третьего ребёнка даже — и продолжает заниматься бизнесом, пока всё-таки не вспоминает о том, что к нему приставили богатенького мальчика.
И вот несколько дней кряду он вертится с ним, по возможности показывая всё и объясняя попутно, обучая всем тонкостям ремесла и экономике, которую мальчику в любом случае придётся изучать — и Фил не худшее, вообще, пособие для такого, и не скучное даже, умеющее к детям подход найти, да и вообще к людям; а Робин этот, как ему кажется, настоящий аудиал, ибо на слух явно запоминает всё быстрее, чем письменно. Тем лучше. Филу нравилось говорить, ему нравились умные люди, готовые поддержать любую тему и переключаться также быстро, как и он, и возраст ничуть не был помехой. Робин оказался умным парнем, хотя с высоты своих лет воспринимать его серьёзно не всегда получалось. Младший Фицрой мало чем был похож на своего отца, и это Фил отметил почти сразу же, как пообщался с парнишкой.
И ещё он нашёл его крайне интересным, что странно, на самом-то деле, потому что Торнтона уже давно никто не интересовал, как личность, если дело не касалось финансов и каких-то деловых махинаций, где приходилось оценивать личные качества. Но может тут сыграл родственный фактор, а, может, Филиппу в последнее время часто было очень скучно среди ровесников и взрослых толстосумов в совете директоров и офисах, что молодая компания, ловящая взглядом каждое его слово, казалась чертовски интересной и даже волнующей. И к этому он пришёл случайно, во время одного из походов на лесопилку — первого, если  быть точнее. Возможно, даже единственного, потому что Торнтон теперь уже не знает, насколько это будет безопасно. Стоило ему оставить Робина одного, чтобы на пару минут отлучиться поговорить с бригадиром, недалеко послышался громкий шум, падение и обеспокоенные голоса молодых рабочих, что Филипп сразу понял — с мелким, как обычно, что-то приключилось, и на этот раз серьёзно. Менее всего ему хотелось, чтобы Робин получил травму на, мать его, фамильной лесопилке, чтобы наутро в жёлтой прессе светились фото побитого наследника Фицроев и какие-нибудь отвратительные слухи о конкуренции и подстроенном несчастном случае.
Ну и ещё, конечно, его волновало здоровье сына своего друга, да и Робин ему понравился, добрый парень с широкой душой, живо интересующийся делами, даже если и они-то его интересовали менее всего. Филиппу пришлось поменять своё мнение, сложившееся на основе рассказов отца мальчика и своих первых впечатлений, а это он редко делал, вообще-то, его мнение мало что могло поменять. Собственно, когда-то давно точно также мнение поменялось и о Фицрое, его отце, с которым у Торнтона вначале, в далёком детстве, не заладилось. Всё из-за глупых предрассудков. И Филу нравилось менять мнение вот уже второй раз, и отныне, признав этот факт, он чувствовал ответственность и беспокойство за Робина.
— Вашу ж мать, какого хрена никто не следит за подростком?! — Фил зол, чертовски зол,  неизвестно на кого — на Робина ли, на себя или на рабочих, которым было велено следить за несовершеннолетним и показывать ему, что и как. Ну и не разбрасывать казённые инструменты заодно, если уж на то пошло. Филипп бросается к Робину, обеспокоенно спрашивая его, что болит и где, и подхватывает одной рукой, чтобы помочь дохромать до ближайшей лавочки. — За аптечкой, быстро! Встали, блять, как на параде, технику безопасности нарушали бы хоть не в присутствии начальства. — Причитает Торнтон в привычной всем его нервной манере. Благо, хоть, никто не обижается. Но и лесорубам такой язык гораздо роднее и понятнее, тут и не так матерятся, так что это Филипп ещё дохрена вежливым выглядит, потому что при детях лучше не ругаться матом, сами понимаете. —Показывай рану, — кивает головой Фил на штаны Робина, и ему совершенно всё равно, будет ли парень их снимать или же закатает, но штаны-то не самые удобные, так что тут не угадаешь, какой вариант будет правильнее. Тем временем, один из лесорубов, имени которого Филипп не помнит, да и даже не удосуживается прочитать на бейджике, приносит аптечку, и Торнтон закатывает рукава, приказывая всем очистить помещение и оставить их с травмированным наедине.
— Ничего не сломано, не вывихнуто? Могу позвонить в скорую, если плохо, а если не очень, то сейчас обработаем. Что выбираешь? — ободряюще улыбается Филипп, тут же сбрасывая маску суровости, когда они остаются одни, и предоставляет свободу выбора собеседнику. Робин уже взрослый, пусть сам решает свои проблемы — и это тоже один из уроков жизни мистера Торнтона.

Двенадцатилетняя девочка, любимица своей матери, вышла на улицу. Полной грудью она вдохнула свежий морской воздух — вестник перемен и знак свободы; сегодня было тепло, а чистое небо не предвещало ни бурь, ни гроз; в ее серебряных волосах отразился ослепительный блеск солнца, заставляя их сверкать и искриться; розовые глаза выражали надежду на что-то новое и интересное: за четыре года она так и не вкусила иных прелестей жизни кроме работы.
Июльский ветер, как и желала Лили, принес с собой...вестника. Это был невысокий мальчик, совсем чуть-чуть выше прекрасной куртизанки, которая стояла на короткой высокой набережной, оперевшись крошечными ладошками о перилла и выпрямившись, чтобы заглянуть подальше, за горизонт.
- Я принес письмо! - известил сын моряка, который и приказал ему добежать досюда.
- Кому? - спросила девочка, улыбаясь и протягивая мальчику руку.
- Здесь подписано... кому-то... кому-то на В. - пытался прочитать вестник.
- Ты не умеешь читать? - произнесла Лили с тенью жалости в голосе.
- Умею! - с вызовом выкрикнул наглый мальчишка и насупился. - Да вот, сама гляди! Тут надпись стерлась!
Шлюха взяла помятый и потрепанный конверт из шершавых и грубых рук мальчика, который, наверное, ничего кроме канатов да половых тряпок не видел. Она приблизила письмо ближе, чтобы рассмотреть имя адресата лучше. Но ничего кроме буквы "В" так и не увидела — все остальное было размыто.
- Откуда это у тебя? - поинтересовалась девочка, ей действительно хотелось знать ответ.
- Отцу передали, просили доставить по адресу, - начал пояснять сын моряка, - а там только буква. Он и подумал, что в Варлог.
- Но почему ты принес его сюда, а не к королю?
Мальчик смутился. Он скрестил руки на груди и стал глядеть в пол, носком своего старого и большеватого ботинка стараясь проделать дыру в вымощенной мрамором набережной. Он молчал недолго, но молчание это могло показаться вечностью для того, кто был очевидцем замешательства, а именно на этом месте сейчас и стояла Лили.
- Я... Я... Боюсь. - заикаясь, сказал он.
- Понимаю... - кивнула Лили, но отступать она и не думала, - так почему же ты принес его именно сюда?
- Не знаю, - сказал мальчик тихо, не осмеливаясь поднять взора своих серых глаз. Придя в чувство, он продолжил с новой силой, - просто отец сюда ходит, часто. Вот я и знаю эту дорогу. Ну и в Варлог.
- Хорошо, - ответила девочка, - ладно, можешь идти. Вот тебе гиллен, ты славно поработал.
Сын моряка явно оживился, спокойно принял плату и, завернув за угол, предварительно простившись с милой и красивой серебряной девочкой, пустился бегом — ему хотелось рассказать отцу о том, как его похвалили.
***
"Неизвестный К.О.,
Я пишу вам из Золотистой Гавани. Очень сожалею, что письмо ваше не было доставлено по назначению. Будьте спокойны, я не стала вникать в смысл этих странных слов, что видела впервые, так что тайна, которую вы невольно мне поведали, останется со мной навеки. Пожалуйста, ответьте на это письмо и напишите, кому мне его отправить, чтобы оно могло найти своего адресата.
С уважением, Лили."

Код:

<!--HTML-->
<div class="merc_threads5">
♦ Бернард Пирсон родился в семье горничной и охранника. Мистер Пирсон, будучи бывшим военным, отличался жесткостью и вспыльчивостью. Вскоре его посадят в тюрьму за ограбление с разбоем. Матери удастся доказать свою непричастность к делам мужа, но теперь на её слабые плечи ляжет содержание себя и своих детей. Бернард будет всячески помогать ей по дому, подрабатывать в супермаркете, а по вечерам ходить с сестренкой в кино и мечтать о карьере актёра. В выпускных классах мать завела разговор о колледже, на что Берни ответил, что хочет связать свое будущее с кино, поэтому останется в О-Клэре, пока не сможет заработать денег на проживание в большом городе и обучение в актёрской школе. Миссис Пирсон понимала, что её сын никогда не сможет заработать здесь достаточно, потому решила воспользоваться деньгами, припрятанными мужем и переданными ей вскоре после заключения. Их было не так много, но миссис Пирсон верила в талант сына и его целеустремлённость.
<br><br>
<img src="http://savepic.ru/11217849.gif" class="leftfoto"><i>- Эй, Пирсон, правда что ли, что ты с мамашей на следующих выходных едешь на кастинг в Чикаго?<br>
Я медленно отвёл взгляд от сценария и направил его на шайку местных головорезов. Они самодовольно ухмылялись, подступая все ближе. Самый крупный из них, по всей видимости - лидер, грозно помял кулаки. Мы стояли на заднем дворе школы, мой велосипед уже был припаркован и отступать было некуда.<br>
- Отъебись, Франклин, - я старался сохранять самообладание, но уже предвкушал, каких люлей мне сейчас навешают эти ребята.<br>
Предвкушал верно - как только я договорил, Франклин выдавил смешок и резко ударил в челюсть. Будучи не готовым к такому повороту событий, я свалился на землю и скорчился от боли.<br>
- Сраный гомик, - еще удар - и я почувствовал резкую боль в животе, и расслабившись, сплюнул кровь и засмеялся. Хер с тобой, Франклин. Я сваливаю отсюда.</i>
<br><br>
♦ Мать Бернарда помогла ему обосноваться в Чикаго, не привлекая внимания полиции, и вернулась домой. Больше он её не видел, так как через пару лет она скончалась. Берни не приехал на похороны из-за напряженного графика съёмок. На деле же, ему было невероятно стыдно за то, как сильно он отдалился от семьи из-за увлеченностью кино.
Но больше всего его расстраивало расставание с Эрни. Миссис Пирсон решилась на большой риск - если он не станет знаменитым и не заработает денег, то едва ли она сможет оплатить обучение дочери. После смерти матери Бернард не посещал О-Клэр, лишь общался с бабулей по телефону под злобные крики "Почему он не приехал? Я ненавижу его! Он мне больше не брат!", высылал чеки на обеспечение семьи, а к выпускному классу Эрни положил большую сумму на её банковский счет и исчез из её жизни.
<br><br>
<img src="http://savepic.ru/11235256.gif" class="rightfoto"><i>- Нет-нет-нет , - я замотал головой, давая понять сестре, что это совершенно не то, чего я от нее ожидаю, - Попробуй так...<br>
Я отобрал у нее сценарий и прокрутил сцену в своем воображении. Слегка отклонив голову, томным голосом молодой девицы произнес:<br>
- Джек..., - я испустил короткий вздох, - Я веду себя глупо. Все утро я набиралась мужества, чтобы встретиться с вами.<br>
Я медленно опустил голову вниз и кинул на сестренку отчаянный взгляд. Её глазки бегали по комнате, заинтересованно оглядывая интерьер кухни, а мысли витали где-то в облаках. Нет сомнений, что ей невероятно скучно.<br>
- Понял, репетиция отменяется. Едем в Taco Bell?<br>
Эрни улыбнулась и довольно закивала головой. А я вглядывался в её молодое личико и понимал, что на кону стоит не только моё личное благополучие. Я не хотел оставлять её одну, но кто будет водить её в школу в Чикаго, гладить её вещи, готовить завтрак? Нет, я не могу взять её с собой.</i><br><br>
<img src="http://savepic.ru/11231142.gif" class="leftfoto">
♦ Жизнь била ключом, Бернарда захлестнула волна успеха и он отдался ей без остатка. Он забыл о семье, о близких, о своей маленькой родине. Бернард упорно работал и добился высот, о которых не смел мечтать. Но работа забирала все его силы, его энергию, сводила его с ума. Напряженный график съемок и постоянные вечеринки выматывали его, а вспышки фотоаппаратов невероятно раздражали. К тому же Бернард так и не смог пережить смерть матери и набраться смелости попросить прощения у сестры, потому чувство вины терзало его изнутри. Мать начала приходить к нему в кошмарах, мерещиться в темноте и доводить его до безумия. Но вдруг на горизонте появилась надежда.<br>
Её звали Корнелия Ван Шорел - известная модель, наследница сети пятизвездочных отелей, ни в чем не знающая себе отказа. Он полюбил её с первого взгляда и упорно добивался её расположения. И в конце концов победил. Ван Шорел родила ему дочь, но со временем начала отстраняться от мужа. Корнелия всегда была достаточно холодной, и хотя иногда её ледяная стена слегка таяла, она едва ли становилась ближе к Бернарду. Он так и не смог растопить её сердце.<br>
В какой-то момент Бернард почувствовал себя настолько чужим, что решил уйти.
<br><br>
<img src="http://savepic.ru/11265977.gif" class="rightfoto"><i>Она знала что я ухожу. Слышала, как я торопливо собирал вещи в чемодан, как ходил из угла в угол, как безуспешно пытался унять дрожь.<br>
Я не знаю, Корнелия, почему ты так сильно ненавидишь меня. Может, потому что ты никогда не любила меня, а лишь хотела светиться в лучах славы? Может, потому что любишь совсем другого человека, но не можешь решиться уйти из семьи? Может, потому что наша дочь - моя точная копия, и я ей всегда был ближе?<br>
Я не знаю, Корнелия, чем я это заслужил. Но так больше не может продолжаться.
Захлопываю входную дверь прежде, чем слышу отчаянный крик Рамоны:<br>
- Папа!</i>
<br><br>
♦ Долгое время Бернард путешествовал, прячась от прессы, жены, дочери и общества. Но ни в одном уголке планеты ему не удалось обрести покой. Он безумно скучал по Рамоне, своей авантюрной дочери, у которой, кажется, никогда не кончится пубертатный период. И всё же, во многом она походила на отца в молодости. То же бунтарство, дерзость, самоуверенность. Мать всегда стремилась вырастить в ней подобие себя, но только не отец. Бернард поощрял в ней индивидуальность и во всех конфликтах принимал её сторону, чем еще больше отдалял Рамону от матери.<br>
Пирсону также тяжело было расстаться с любимой работой. Хоть он и устал от бремени знаменитого актёра, Бернард был искренне увлечён искусством и не хотел останавливаться в личном развитии. Он решил вернуться в О-Клэр, чтобы почтить память матери, извиниться перед сестрой и успокоить свою совесть. Ко встрече с дочерью он не был готов, но она не заставила себя долго ждать.
<br><br>
<img src="http://savepic.ru/11223974.gif" class="leftfoto"><i>- Мистер Пирсон, задержанная в полицейском участке девушка утверждает, что она ваша дочь. Вы не могли бы последовать за нами?<br>
Конечно, ты не могла просто приехать, постучаться в мою дверь и поговорить. Ты должна была устроить переполох, опозорить меня перед всеми, заставить тащиться в полицейский участок.<br>
Милая, как же я скучал.<br>
- Почему? Скажи, почему?, - её лицо было багровым - она рыдала взахлёб не первый час. Голос хриплый, задыхающийся, полный отчаяния и жажды ответов, - Как долго ты будешь причинять людям боль?</i>
<br><br>
♦ Связь Бернарда с дочерью слишком крепка, чтобы расколоть их союз. Рамона остается с отцом - а значит, вскоре в О-Клэр пожалует и миссис Пирсон, от которой мужчина не оберётся проблем.<br>
Тем временем в О-Клэре уже вовсю обсуждают знаменитого актёра. Местный театр "Чиппева" приглашает его на должность режиссера-постановщика, фактически предоставляя ему полный контроль над своей деятельностью. Бернард, всё еще одолеваемый депрессией, не готов управлять театром, пусть даже небольших масштабов.
<br><br>
<img src="http://savepic.ru/11216806.gif" class="rightfoto"><i>- Бернард, соберитесь, пожалуйста, - строгий голос внезапно пробуждает меня, изо рта выпадают чипсы. Третий сонный паралич за месяц, постоянная бессонница и жуткое похмелье не особенно располагают к разговору. Я потерянным взглядом уставился на собеседника и блеклым голосом произнес:<br>
- Я знаю зачем вы здесь. Я не изменю свое решение. Поищите кого-нибудь другого, это занятие не для меня, - я отвожу взгляд и намереваюсь продолжить игнорировать гостя.<br>
- Мистер Пирсон, вы недооцениваете себя. Я уверен, вы способны поднять на ноги наш театр. К тому же дела у нас плохи. Нам не хватает свежих идей и руководства гения, - он встал, подошел ко мне нервной походкой и положил руку на плечо, - Бернард, вы наша последняя надежда.<br>
Сладкая лесть, но устоять перед ней крайне тяжело. Я поднимаю глаза и понимаю, что назад пути нет. Гость услужливо улыбается и смотрит на меня так, будто от меня зависит не только развитие о-клэровского театра, но и ход истории.</i>
<br><br>
♦ С приходом Бернарда театр начал преображаться. Эксцентричный, слегка безумный Пирсон постоянно экспериментировал - всячески испытывал своих актёров, устраивал перфомансы, отыгрывал спектакли на необычных локациях, а иногда и вовсе предлагал роли случайным прохожим.<br>
Хоть Бернарда до сих пор одолевает грусть и тревога, в О-Клэре он начинает опять ощущать вкус жизни. Он находит отдушину в творчестве и работе с труппой, а также с удовольствием проводит время с Рамоной. И не смотря на то, что Пирсона тревожат томительные сожаления, теперь рядом есть его театральная семья и любимая дочь.
</div><br>

Я ненавижу тебя...
Я ненавижу тебя...

Я обливаюсь мокрым потом, стараюсь не терять самообладания, вот только дрожь полностью завладевает моим телом, не позволяя сидеть спокойно. Я мечусь из угла в угол, натыкаясь на её отражение, на её глаза, полные слёз, а в ушах гудят её всхлипы, которые разрывают меня на куски. Я разбиваю кулаки в кровь, намереваясь проломить зеркальную стену, прекратить твои страдания. Мои жалкие попытки не приводят ни к чему, кроме дикой боли, которую я ощущаю каждой клеткой своего тела. Я в отчаянии падаю на колени и зарываюсь в ладони, а твой шепот продолжает бить по моим перепонкам.

Я ненавижу тебя...

Довольно. Все закончится сегодня. Все кошмары, которые мне пришлось наблюдать в своих снах, вся боль, которую я испытал, глядя на её фотографии, проходя мимо знакомых укромных местечек, где мы скрывались от посторонних глаз. Я долго ждал этого дня, когда смогу наконец увидеть её, помочь нам расставить все точки над i. Сам не понимаю, почему не сделал этого раньше. Для меня дружба с Никсоном была превыше всего, но почему же сейчас меня это не останавливает? Почему я чувствую такую острую нужду увидеть её, объясниться?
Дверь открылась и я преступил порог дома. Многочисленная родня так и накинулась на нас - пожаловали даже мои родители, жаждущие провести время с сыном. Я крепко пожал мужчинам руки, расцеловал мать, бабулю и прочих родственниц. Глазами я искал среди них Джулс, но было очевидно, что её здесь нет. Пока дивизия медленно продвигалась на кухню, я, предварительно оценив слышимость в радиусе Николсона, обратился к близстоящим:
- Да, тоже рад вас видеть, - тепло улыбнувшись собеседникам, я вновь кинул взгляд на Никсона, убедившись, что его внимание направлено на других, - А куда пропала Джульетта?
Нет, Джульетта не "чувствует себя плохо, поэтому спустится после ужина". Она знала, что я приеду. Что нам вновь не избежать зрительного контакта, неловких поцелуев в щеку и общих разговоров. Но теперь ей незачем переживать, ведь всё изменится. Я осознал свою вину, понял каким мерзавцем я был, и теперь я смогу все исправить. Мне нужно только увидеть её. Мне нужно лишь, чтобы она меня выслушала. Я хочу увидеть, как её глаза вновь озаряет радость, как она тепло мне улыбается и понять, что всё в прошлом.
Как только Никсон скрылся за аркой, ведущей в столовую, я быстро ринулся к лестнице, одним шагом преодолевая несколько ступенек. Как истинный джентльмен, я заранее запасся букетом и самодовольной походкой направился к двери. Я предвкушал успех - всё-таки мы давно не виделись, напряжение между нами должно было растаять и осталось только честно поговорить. Высказать все обиды и сожаления и двигаться дальше. Может, она тоже этого хотела, может даже специально осталась в комнате, чтобы я пришел. Может, она ждет меня прямо сейчас.
Переведя дух, я дважды стукнул костяшками пальцев по двери и резко открыл её. Наверное, просто боялся услышать что-то вроде "уходи, пока я не размазала твою наглую рожу по стенке", а может просто стремился скорее закончить разговор. Хоть я и надеялся на лучшее, на самом деле я чувствовал себя достаточно взволнованно от встречи с бывшей возлюбленной, поэтому решил скрыть это за привычной маской самоуверенности:
- Mia bella cugina, - я театрально раскинул руки, направляясь к ней, пытаясь выехать на коллективной амнезии и старательно делая вид, что нашего общего выпускного класса, полного нежности, искренности и любви никогда не было, - Как я рад вновь видеть тебя. Знаешь, ты ни капельки не изменилась, такая же пре...
За секунду до удара я рефлекторно уворачиваюсь вбок, а мимо моей головы летит нечто, явно намеревающееся проломить мне череп. Я кидаю на Джульетт ох*евший взгляд и моя уверенность в мирном решении конфликта начинает сдуваться быстрее, чем воздушный шарик.
- Cazzo! Ты совсем, что ли, еб*нулась? Ты в курсе, что могла пробить мне черепуху этой х*йней?, - я кидаю на Джульетт строгий взгляд, намереваясь заставить её задуматься о последствиях своих сумасшедших поступков, но не похоже, что на нее это производит должное впечатление.